Пролог

Мне жалко, что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.А.Введенский

 

В первую нашу встречу, известный и уважаемый в мире искусств арт-дилер Игорь Метелицын настойчиво выяснял, какого же я года рождения. Мы перешли от горячего саке и незатейливого антуража японского ресторана в Нью-Джерси к прохладному «Black Label» и десяткам потрясающих картин на стенах просторного дома коллекционера-артдилера, а вопрос: «Сколько тебе лет?», - не сходил с повестки дня. Когда я раз в четвертый все так же невозмутимо ответил: «Мне пятьдесят три, я тысяча девятьсот пятьдесят шестого года рождения», - Игорь меланхолически произнес: «Замечательный возраст».

Присутствовавшая при этом моя супруга Рика, тридцати семи лет от роду, была удивлена не меньше меня. По нашим представлениям, так седовласый старец буколически мог бы отметить чарующую юность фавна или свежую улыбку статной пастушки.

Легко догадаться, что никакого отношения к сим героям-аграриям я не имел. Мое тело-напряжение (нахально добавлю к классической михаилсветловской паре «телосложение – теловычитание») выдавало с головой более чем средний мой возраст: строго по годам животик с аккуратным над ним вторым подбородком, а над всем этим великолепием, как пробки из электрощита, давно повылетали волосы, оставив на память облысевшую макушку.

Значительно позже мы определились. Оказалось, Игорь Метелицын лишь на шесть лет меня старше. Из чего я сделал вывод, что формула «мои года – мое богатство» в нашем случае работает по полной программе и выдает в нем патриарха с головой. По крайней мере, так он себя ощущает.

Я тут же исправил для себя «арт-дилера» на «арх-дилера». Приставка «архи» с подтекстом: подчеркивает важность его положения, и некую едва ли не фаустовскую дистанцию, с которой он обозревает весь «Сад земных наслаждений». А также намекает на архаичность не только его поведения и манер, но и прочих моделей: сознания, вкуса, представлений о времени и временной составляющей – возрасте.

Интересно, что Игорь помнит на память, по его убеждению огромное количество стихов. Сотни и сотни.

Не возьмусь проверять. Среди моих приятелей и знакомых были и есть завзятые любители поэзии, способные на такой подвиг. Блестящий эрудит, писатель и радиожурналист, мой первый работодатель в Нью-Йорке, покойный Петя Вайль помнил несколько сотен стихов на память; современный юродивый (в лучшем каноническом смысле) Константин Кузьминский, складировавший в необъятной памяти все пять опубликованных фолиантов собственной антологии новейшей русской поэзии «У Голубой Лагуны»; да легендарный владелец легендарного же манхэттенского ресторана «Русский самовар» Роман Каплан, назубок декламирующий не только «стишки», но и пространные поэмы своего друга и учителя Иосифа Бродского.

В этом есть элемент архаики. Так, в моем поколении стихи вспоминались уже катренами и терцетами. Те же, кого сегодня можно отнести к поколению «твиттероидов» (от twitter), удовлетворяются одной, максимум двумя гениальными строчками.

Едва я походя цитировал Пастернака, Мандельштама или Бродского (не последние, в конце концов, интеллектуалы, мы закусывали саке и виски беседой на спорные темы любви и дружбы, сиречь – культуры и истории искусств), Игорь с ехидцей вопрошал: «А продолжить можешь?»

После чего вел стих до финальной его строки, на память.

Под конец это начало раздражать, что я отношу за счет количества выпитого, которое явно перешло в предсказуемое качество.

В одном из своих эссе Вайль отметил: «В другой жизни, уже ближе к пенсии, чем к Пастернаку…» К концу категорически удавшегося вечера с Метелициным, я находился ближе к нарицательной тарелке с салатом, куда цинично падает голова, чем к Пастернаку.

Сейчас, на трезвую голову задумав рассказ-интервью об Игоре (о профессионале и знатоке своего дела, о его поэтической душе и крепком, сильном духе), я делю рассказ на три части: Профессия, Поэзия, Психотип.

Три «П». Самая встречающаяся буква у Пастернака. И пусть фаны Юрия Лотмана докажут обратное.

Профессия – об искусстве, артрынке и искусстве арт-дилера.

Поэзия – о любви к «части речи» и точной метафоре, без которой вряд ли артбизнес Метелицына оказался бы столь успешным.

Психотип – о взглядах и реакциях на жизнь, на возраст, на время.

Три части – три составляющих четверостишия. В русских пиитиках XVI-XVIII веков рифма называлась «краесогласие». Пишу в этот момент с надеждой, что все части войдут в согласие друг с другом. Кстати, первая из них уже написана: это Пролог к интервью с Игорем Метелицыным.

Сейчас я поставлю в ней точку.

Точка.
- В лондонской галерее Tate, на всю стену вестибюля размещена гигантская инсталляция, на которой по десятилетиям расписан весь двадцатый артвек. Первые тридцать лет густо усыпаны именами русских художников, затем – шестидесятилетняя пропасть. И единственное имя российского художника среди мастеров Запада и Востока можно найти только в 1990-х: Илья Кабаков. Больше ни одного имени из СССР или России.

 

- К тридцатым годам все и закончилось. По-сути, котировались только три имени: Малевич, Шагал и Кандинский, - в одном ряду с Пикассо и Дали. Но они никогда не были типичными русскими художниками. Русских художников сегодня русские артдилеры да коллекционеры, в основном, и покупают. Мамышев-Монро, Звездочетов, Кулик и многие другие, по большому счету, вторичны. Когда Кабаков создавал русский поп-арт, он располагал его на основе существующего советского материала. И он единственный, кто смог, кто смог это сделать.  Все остальные бросились рисовать «Coca Cola» с портретом Ленина, или братание русского медведя с очередным западным символом, пачки «Marlboro» с «Казбеком», и прочее. Я здесь не говорю «нравится-не нравится». Мне этим заниматься просто не интересно.

Я человек старорежимный.
Поэзия

 

Случайное, являясь неизбежным,

Приносит пользу всякому труду.

И.Бродский

 

- Если бы вы всей душой не любили поэзию, может, и не стали бы заниматься искусством?

 

- Скорее всего, это так. Мое пристрастие к живописи не идет ни в какое сравнение с моим восхищением поэзией. Всегда считалось, что в искусстве Слова поэзия – вершина. Так как я графоман, и как всякий молодой человек пытался бренчать на гитаре и писать стихи, то я быстро понял, что вот этого – быть поэтом – мне не дано будет никогда. Я не завидую ни большим деньгам, ни чьей-то удаче. Завидую только тому, как писали Мандельштам или Пастернак. Это абсолютно точно.

За два последних века русская поэзия родила гигантов. Собственно, до Пушкина русская поэзия не читаема. Ни Кантемир, ни Тредиаковский, ни Державин. А Пушкин был первым, кто стал европейским языком разговаривать с читателем. Ни Батюшков, ни Вяземский.

Я читаю поэзию всю жизнь. И я все время нахожу в этом опору, потому что русские поэты жили на грани жизни и смерти. И в том, что они писали, врать им не имело смысла. Хотя, шли на компромиссы, как в мандельштамовской «Оде Сталину», но...

 

- Это сильно написанное стихотворение. Антисталинское «Мы живем, под собою не чуя страны,/Наши речи за десять шагов не слышны...», на мой взгляд, слабее. По силе духа, конечно, мужественный поступок, но с точки зрения поэтики – памфлет.

 

- Все равно, и то, и другое – давно уже часть моей жизни. Моя биография.

 

- Сотни стихов вы знаете на память. Они были вами заучены? Или такова аномалия, свойство вашей памяти?

 

- Свойство памяти. Специфическая память, потому что в школе я программные стихотворения заучить не мог. Все началось, как это ни странно, в 1964 году, когда опальный Евтушенко приехал читать стихи в Братск. Я там жил тогда с родителями. Евтушенко читал «Сказки о русской игрушке» («Мы народ Ванек-встанек/Нас не бог уберег/Нас давили, топтали/Столько разных сапог»), отрывки из поэмы о Братской ГЭС, еще какие-то вещи. И пришедшие на вечер записывали это выступление на магнитофонные бобины. Мне было тогда 14 лет. Я был далек от поэзии, но слушал эти бобины и меня это трогало.

Уже в классе девятом я увлекся поэзией. Стал читать. Начал с Евтушенко, потом перескочил на Вознесенского, удачно обойдя всякое-разное, типа Асадова. И быстро, особенно через Вознесенского, узнал Лорку, Аполлинера... Вообще, у русской поэзии потрясающий второй ряд, разве что французская поэзия может с этим сравниться в ХХ веке. Самойлов, Тарковский, Слуцкий, Ахмадуллина, тот же Винокуров. А пораньше – Заболоцкий, замечательный поэт. Это очень сильно.

Другое дело, кто сегодня их читает? Кто сегодня читает Замятина или Пильняка? А Ильфа и Петрова читают.

Те же, кто любит поэзию, они, может, Северянина читают или Гумелева редко, и Гиппиус с Мережковским, но тяга к Цветаевой и Пастернаку очень сильная.

Я не мог заучить стихотворение, но когда мне дали запрещенного «Доктора Живаго», практически, на сутки (560 страниц, итальянское издательство, если память не изменяет), то я переписал все гениальные стихи Юрия Живаго. И, в то время еще балуясь версификацией, я не мог понять, как это человек мог написать. Такое. Когда я переписал все стихотворения, то запомнил, к своему удивлению, их очень легко.

А, допустим, в цикле «Разрыв» Пастернака, я не могу концовку седьмой части запомнить (начало: «Мой друг, мой нежный, о, точь в точь, как ночью, в перелете с Бергена на полюс,/Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух…»),. Я ее даже пытался заучить. Все остальное знаю, а это «не выходит». И не представляю, с чем это связано.

Я начал увлекаться Бродским, мне уже было за тридцать, когда я получил первую его книжку с правками Бродского на полях. И мне нужно было срочно ее отдать. Стихи запомнились как-то сами собой.

Я не могу сказать, что знаю напамять тысячи. Кусками, по 70%-80% помню много, а так, чтобы целиком, то стихов шестьсот-семьсот. Не знаю как получилось. Просто, мне это нравится.

 

- В живописи вы предпочитаете фигуративность. Такой здоровый консерватизм. Можно ли сказать, что вам интересна традиционная силлабо-тоника двух прошедших веков, а ОБЭРИУты или московский романтический концептуализм (Вс.Некрасов, Пригов, Рубинштейн, Сухотин) вам не интересны?

 

- Есть одна простая вещь: когда я читаю стихотворение, и оно меня трогает, мне это интересно.

 

- Но оно может быть в иной эстетике, наполнено реминисценциями, скрытыми цитатами, игрой со штампами. «Улисс», к примеру, не простое чтение, и не рассчитан на спонтанное восприятие.

 

- Все равно. Это не имеет значения.

 

- «Я человек старорежимный»? Абстракционизм Кандинского, кубизм Пикассо, супрематизм Малевича многим не понятны. Если в арте искать только фигуративность, а в музыке – мелодию, то мы вычеркнем многие «измы» из культуры ХХ века, наряду с Шенбергом, Шостаковичем, Шнитке, Кейджем...

 

- Тут есть другая сторона. Увлекаться Кандинским, когда ты живешь на зарплату 160 рублей в месяц – это одно. А когда ты закладываешь свой дом и покупаешь картины, демонстрируя свой вкус – это совсем другие риски. И ты весомо предъявляешь миру свою приверженность этому искусству.

 

- Вернемся к поэзии. Понятный для вас ХIХ-й, три четверти ХХ века в поэзии – и отсутствие интереса к тому, что происходит в ней сейчас. Как это объяснить?

 

- Это общая схема, не больше. Когда я приехал в 1989 году в Америку, я три года к книжкам даже не подходил. Книги отвлекают, в них уходишь с головой.

 

- А надо было работать, правильно?

 

- Еще как. Надо было пахать, выживать. Книжку же читаешь, да еще потом грамм двести накатишь – и мысли приходят в голову о том, что все, чем сейчас зарабатываю, все это мышиная возня. Еще на это жизнь тратить! Чтение – особая статья. У меня дача в Хорватии, вот там я книжки читаю, по тысяче страниц. Там голова от всех дел свободна, как раз для чтения. У меня в Хорватии заслуженный отдых. Отдыхаю с Пастернаком, с «Учебником рисования» Кантора, с Быковским ЖЗЛ о Пастернаке. Ни о чем не беспокоюсь три месяца: хожу на море, брожу среди сосен, посещаю рестораны, дышу поэзией.

Скорее всего, я сегодня просто далек от актуального литературного процесса, да и основной литературный багаж человек приобретает до тридцати. У меня есть мои авторы, я с ним прожил уже столько лет. Возможно, на нынешних просто не хватает времени. Может, в другой жизни.

В моем возрасте «если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря…»

Я прочитал Гандлевского, Кибирова. Не зацепило. Так зачем время тратить. Лучше открою Аполлинера:

 

...Ты в Париже. Совсем одинок ты в толпе и бредешь, сам не зная куда.

Тут же, рядом с тобою, мычащих автобусов мчатся стада.

Горло сжала тоска тебе обручем острым своим,

Словно ты никогда уже больше не будешь любим.

 

Я считаю, что когда ты никого не обидел, никому не должен денег, - твои привязанности в культуре настолько же интимны, как твой оргазм или удары твоего сердца.

 

- Вы убеждены в том, что вам не повезло родиться поэтом. Ваше определение поэта?

 

- Первое: он видит то, что не видят все прочие. Иное видение. «Когда б вы знали, из какого сора...» и так далее. Второе: адекватный аппарат перевода увиденного на общечеловеческий язык. Должно быть достаточно сильное техническое оснащение: «Как трагик в провинции драму Шекспирову...» И третье: твои темы должны быть интересны не только тебе одному, но и окружающим. Вот три компонента, из которых, по-моему, складывается поэт.

Первое – ты это увидел (точное зрение: «Давай ронять слова, /Как сад - янтарь и цедру, /Рассеянно и щедро, /Едва, едва, едва…»); второе – ты это передал (твое образование и знание); а третье – это уже твоя судьба, твои жизнь и опыт.

Как ни относиться к Брюсову, а он был, на мой взгляд, плохой, холодный поэт, но какое оснащение строки. Или символисты, не говоря уже об акмеистах, которые себе поставили это целью.

Может быть, Гумилев и не великий поэт, но ведь надо же было так услышать:

 

... И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт,

 

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

 

Просто возьмите и напишите зарисовку так. У этих людей было представление о культуре. Они учили латынь, греческий, и понимали, что если уж ты вышел с чем-то к людям, то напиши так, чтобы было классно.

Да, кстати, если есть один друг в жизни – это уже не мало. А если есть семь поэтов, которыми ты лет двадцать восхищаешься, то это просто счастье.

Мне же есть, кем восхищаться.

 

Психотип

 

Мужайся, корабельщик юный,

Вперед, в лазоревую рожь!

М.Цветаева

- Who are you, Mister Metelitsyn? Надо ли еще себя доказывать?

- Ничего не доказываю. Теперь понимаю, что угасание человека начинается с того дня, когда он уходит на пенсию: я, мол, больше ничем не занимаюсь, у меня есть деньги, я не хочу волноваться. Я живу.

И вот здесь наступают кранты. Передо мной много таких примеров. Поэтому я не собираюсь отходить от дел. И я работаю достаточно напряженно. Умереть я бы хотел в процессе работы, а не в доме для престарелых.

Кстати, прелесть моей профессии в том, что у нее нет возрастного порога. Консультации и советы можно давать до глубокой старости. Кастелли в последний раз женился в 91 год. У меня есть дело, и на это я трачу деньги и свое время.

 

- В книге «Записки одессита» вы – соавтор и главный герой. Вы рассказываете о своей жизни, считая нужным выделить и то, что вам запомнилось более всего, и то, что вам интересно, нравится. Я сделал вывод, что ваш герой, то есть вы – хрестоматийный мачо. Книга начинается с драки у входа в манхэттенский «Русский самовар», завершается дракой в московском ресторане; женщинам вы нравитесь, и общаетесь вы с ними достаточно жестко; ваши принципы вполне в духе киногероя боевиков: отвага и мужество, «зуб за зуб», уверенная сила, пламенная страсть. В конце концов, судьба и есть некий «суповый» набор, сумма поступков и событий. Вы реально таким видите себя в собственной жизни?

 

- Я думаю, самый главный мачо – не тот, кто потрясает мышцами. Главное дух, man with the balls. Покойный Вячеслав Иваньков не был большого роста, не был громилой. Сила духа – самое серьезное, что человек может предъявить агрессивному внешнему миру. Проявление того, о чем в книге, не идет в зачет, поскольку я был пьяный, не сдержанный, и так далее. Ну, такая страна, такое воспитание, так жили, и до сих пор живем. Не важно, в Москве ли, в Нью-Йорке. Когда я боксом занимался, нас учили, что драться на улице – это неправильно, ниже критики. Недостойно.

 

-  Нет ли здесь компенсаторного элемента? Человек знает поэзию, ценит искусство, тонкий, мыслящий, но почему-то в книге рассказывает о драках, да еще языком подворотни. Я ни в коем случае не ханжа, с ненормативной лексикой дружен и в литературе ее сегодня залейся. Кстати, с женщинами вы говорите, прикладываясь по матушке сплошь и рядом. В обыденной речи мат, если им не пользуются деклассированные элементы или бандиты, мат скороговоркой между мужчиной и женщиной – вещь интимная, доверительная. С любой женщиной так говорить не будешь. Здесь не грубость, а близость; не ухо, а горло. Как Тристан Тцара писал: «Мысль рождается во рту». И когда мат прочитываешь, то эффект иной, нежели при реальном общении. Вы ведь на потребу читателю выставляете этот ваш интим. Зачем это было нужно?

 

-  Отвечаю. Во-первых, это литературное произведение, а не записки Игоря Метелицына. В книге взят псевдоним (Егор Севастопольский). Во-вторых, мата в прямой речи героя, практически, нет.

 

-  Есть. Я только что прочитал книгу. По свежим следам, клянусь на Пятикнижии: есть мат, и немало. И он давит на меня, читателя, поскольку не мне он предназначен. В вашей книге не стоит задача, которую ставили перед собой, допустим, Юз Алешковский или Буковски с Берроузом. Ваш приправленный матом междусобойчик с подругой жизни (стр. 176: «Ах ты, пидараска, за кого ты меня держишь! Иди на хуй!») становится на печатной странице нарочитой иллюстрацией к мачизму. Массовая литература и сказанное наедине – это разные жанры. При объявленном тираже в 4 тысячи копий это нельзя не учитывать.

 

-  Семьдесят процентов из этой книжки было опубликовано в журнале «Медведь», тираж которого 70 тысяч. Так что, если вам верить, дела обстоят еще хуже. Хотя, о каком мачизме может идти речь, когда я уже который год не могу сбросить вес, при этом курю, пью, ем все, что люблю...

 

-  Мачо – не культурист.

 

-  Что касается мата, то в бывшем СССР я при женщинах не мог слова «жопа» сказать. Приехал в Америку и начал работать с Эрнстом Неизвестным над его проектом (я специалист по морозостойкому бетону, а у Эрнста в начале 1990-х был проект в Сибири). И как-то мы пошли с ним в «Русский самовар». Сидим, ужинаем. За столиком представители русского консульства, женщины, а Эрнст, рассказывая о проекте, ровным голосом вставляет мат очень естественно. Сегодня среда такая, нет ни парторгов, ни профоргов, ни прочей нечисти.

 

-  Да, и ради Бога. Я о другом. С посторонними, незнакомыми людьми я матом не разговариваю. Другое дело, что асоциальный тип не использует мат для разделения окружающих на своих и чужих. Речь его невылущенная, грязная, монотонно-матерная. В вашем же мемуарном случае то, что предназначено для своих, на чужих не рассчитано. Так можно общаться в кругу друзей, дома, с подругой. Это ведь вы и ваша жизнь. Иначе мат вы пользуете, как у блатных: кто сильнее по фене ботает, тот и крутой. Для самоутверждения.

 

-  Это правда. Хотя, я отнесся к написанию этой книги, как к забаве. Я даже не корректировал и не перечитывал ее в рукописи. Кстати, вчера прочитал интервью Гай Германики, режиссера, снявшей скандальный российский сериал «Школа». Интервью называется «Интеллигентные люди должны говорить матом». По сути дела, у Игоря Свинаренко с этим перебор. Он, как литератор, должен был отфильтровать немножко.

 

-  То есть, будем считать, что к вам это имеет отношение, но с оговорками.

 

- Сегодня, читая Сорокина, где мат-перемат, понимаешь, что это вошло в обиход.

 

-  Мы сейчас не говорим о круговороте мата в культуре. Мы нагло и, возможно, бестактно обсуждаем вас. И то, как вы себя видите: романтиком, бизнесменом, кандидатом в мастера спорта по боксу, физиком, лириком.

 

- Я хочу умереть с теми ценностями, которые для меня важны. Никаких новых вещей, поразивших меня за последние тридцать лет, я не увидел. Лена, моя жена, как-то сказала: «Ты занялся новым делом. У тебя появились новые герои в области арта...» Я подумал и ответил: «Ты знаешь, нет. Все и всё, кто и что мне нравились двадцать лет назад, мне по душе и сегодня».

А в бизнесе я человек решительный. Если я поставил на десятерых, и двое из них выиграют, а остальные пойдут в мусоропровод истории, - я уже свое дело выполнил.

 

- Вы в разных ипостасях: артдилер, коллекционер, поэт, кандидат наук, боксер. Не мальчик, но муж. А если представить королевский прием, вы входите в зал и вас представляют: «Игорь Метелицын! ...» Как дальше, одним предложением?

 

- Человек, любящий жизнь.

 

- Человек принципов?

 

- Абсолютно. Ведь если где-то срезал угол, потом сам всю жизнь будешь об этом помнить и сожалеть. Многие люди, мудрей и опытней меня, шли на серьезные компромиссы, а затем чувствовали себя дискомфортно. В какую бы ситуацию я ни попадал, в каком бы безденежьи ни оказывался, принципам своим я не изменял. И как ни считаю, деньги получались в моей жизни на пятом-шестом месте.

 

- Списочек огласите, пожалуйста.

 

- Дело для мужчины, в котором он значим. Это первое. На втором месте Любовь и Семья. Затем - Друзья, Здоровье, а только потом деньги.

Ближе не получается.

 

Побеседовал  Геннадий Кацов

Город Форт Ли, штат Нью-Джерси

США

Февраль, 2010